Олег Хазин - Пажи, кадеты, юнкера[Исторический очерк]

В специальных классах наказания были иными. Лишение отпуска, стоянка под ружьем, маршировка и др. О «башне» не было и речи.

До 1912 г. порядок перехода из класса в класс в специальных классах происходил следующим образом: 7‑й (общий) класс по окончанию в мае месяце экзаменов на аттестат зрелости, выступал 1‑го июня в лагерь и превращался в младший специальный класс. До того младший специальный класс, с того же числа становился старшим специальным классом, а старший специальный класс откомандировывался по полкам своего выпуска до дня производства в офицеры, обычно в день Святого Преображения 6‑го августа старого стиля.

В 1912 г., т. е. тогда, когда мы переходили из младшего в старший специальный класс, система перехода из класса в класс к нашему большому огорчению и неудовольствию была изменена.

Решением высшего начальства 7‑й класс не выступал в лагерь и потому, по откомандировании нашего старшего класса по полкам, мы остались в одиночестве, не имея под собой «зверей», над которыми мы могли бы изъявить силу нашей только что приобретенной корнетской власти. Это решение было, конечно, связано с вопросом борьбы против цукания, предпринятого по инициативе Главного управления военно–учебных заведений, которое во что бы то ни стало, хотело разбить и искоренить старые традиции.

Должен сознаться, 2‑месячный (июнь–июль 1911 г.) лагерный сбор для нас, только что перешедших в специальные классы пажей, был одним из самых тяжелых периодов. Наш старший класс, всей мощью своей корнетской власти, взял нас в обработку и днем и ночью заставлял нас не только помнить, но и чувствовать свое низкое «звериное» положение. Так как дежурный офицер не жил в нашем бараке, то мы были предоставлены сами себе, или, вернее мы «звери», были предоставлены в полное распоряжение старшего класса.

Кроме уже указанных выше требований и правил, замыкающих «зверей» в строго ограниченные рамы, существовал ряд других традиций, которые не давали покоя «зверям».

В старые времена пажи младшего специального класса прикомандировывались к нашим лагерным соседям Лейб–гвардии Финляндскому полку и в его рядах проходили ротные, батальонные, полковые и прочие учения. По этой, уже отжившей в мое время причине «подразумевалось», что весь младший класс выходил «офицерами» в этот полк. Поэтому, если кто–нибудь из корнетов напевал или насвистывал марш Финляндского полка, то весь младший класс должен был вскакивать навытяжку, даже из постели среди глубокой ночи.

В этом роде была и следующая традиция: «Младший класс! Кто виноват?». Вдруг раздавался возглас кого–нибудь из старших. При этом, иногда неожиданном, но хорошо знакомом вопросе, младший класс вскакивал и стоя «смирно» отвечал:

«Паулина», а затем хором исполнял следующие куплеты:

Да, в коротком очерке описать все стадии, пройденной нами школы цукания, связанной в одно целое со старыми пажескими традициями, невозможно. Но я уверен, что все мы, оставшиеся и разбросанные по всему миру коренные пажи, вспоминаем наше «звериное» время с тем же умилением, как и наше «корнетское» время, проведенное в стенах родного корпуса.

Вообще нам было запрещено посещать рестораны и всякие частные увеселительные заведения, и в громадном большинстве случаев администрация последних не допускала нашего входа. Но были и такие заведения, вроде Старого Донона у Николаевского моста Северной гостиницы на Мойке, несколько кавказских погребков и других второ — и третьеклассных ресторанов, которые допускали нас по секрету и, конечно, только в отдельные кабинеты. Помнится мне следующий случай. Мы были уже камер–пажами и в одну прекрасную отпускную субботу небольшой компанией человек в 8–10 собрались кутнуть у Старого Донона и приветствовать подвизавшуюся там кафешантанную певицу (кажется, ее звали Нюрой Хмельницкой), за которой мы все волочились и, кажется, все без исключения пользовались ее не столь строгой добродетелью.

Заняв отдельный кабинет на самом верхнем этаже ресторана и не выходившего окнами в общую залу, мы решили посмотреть акт нашей фаворитки. Потихоньку и прячась, пробрались мы на хоры общего зала, расположенные в том же с нами этаже, против сцены. Высокий парапет скрывал наши пажеские мундиры от внизу сидящей публики, и только наши физиономии высовывались иногда посмотреть, что делается в партере. А партер был полон всевозможной публикой, сидящей за отдельными столиками. Среди публики был стол, занятый несколькими офицерами Лейб–гвардии драгунского полка с ротмистром Римским — Корсаковым, или как его все звали «Папой Римским» во главе. Не знаю отчего, но вдруг головы всех лейб–драгун поднялись и их взоры устремились на наши высунутые лица. «Папа Римский», на вид весьма грозный, а на самом деле добрейший и милейший человек, встал и с суровым видом, сопровождаемый остальными лейб–драгунами, направился к выходу, пригрозив кулаком в нашем направлении.

Мы, конечно, не заставили себя ждать на месте. Вприпрыжку и вперегонку помчались обратно в наш кабинет. Но оставаться там было невозможно, так как стол со всеми признаками неоконченного ужина выдал бы место нашего пребывания, а кабинет не запирался на ключ. Уже на лестнице внизу слышался громкий голос «Папы» и тяжелые шаги поднимавшихся наверх офицеров. Правда, поднимались они не торопясь, но производили неимоверный шум гремевшими по ступенькам саблями. Испуганный метрдотель и лакеи–татары метались во все стороны, открывая свободные кабинеты и чуланы и размещая нас, кого в шкаф, кого под диван, кого за занавес, кого под стол. И с таким же успехом прятали наши пальто, шпаги и каски.

«Ну, вот я им покажу! Век будут помнить! Молокососы, да еще у Донона!» раздавался уже совсем близко голос «Папы». Уверения бегавшего вокруг него управляющего Донона, что никаких пажей здесь нет, и никогда не бывало, мало действовали на «Папу». Он продолжал грозить невидимым пажам всевозможными карами, уверяя, что узнал каждого из нас в лицо. Обойдя все кабинеты, и не найдя никого, по–видимому для поддержки своего престижа, «Папа» обрушился всей своей мощью на бедного управляющего. Это излияние его немного успокоило и, в конце концов, послышались его и остальных офицеров удаляющиеся шаги. Мы, конечно, были ни живы, ни мертвы и, думаю, представляли собой не весьма гордую картину, когда выползли из потаенных мест. Мигом расплатившись, мы столь ж быстро шмыгнули вон из негостеприимного Донона.